Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.
И все-таки что-то изменилось, и не было уже ощущения полного покоя и безмятежности.
Длиннохвостые сороки, пролетая над домом значительно быстрее, чем раньше, тревожно трещали, силясь объяснить что-то птицам, передать им какую-то важную и срочную новость. Воробьи, до этого сновавшие под балконом, совсем куда-то исчезли, а голуби на коньке крыши съежились и прижали головки к зобам так, как они это делают зимой, в большие холода. И только щенок Тришка продолжал по-прежнему валяться на спине, скаля зубы и потявкивая на пролетающих птиц, — глупый маленький сорокадневный собачонок.
Я поднялся со скамейки и стал из-под ладони смотреть на небо.
Оно по-прежнему было чисто и на юге, и на востоке, и на севере. И только на западе я заметил небольшое серое пятнышко величиной с кулак. И пока приглядывался к этому пятнышку, оно приблизилось, выросло в небольшую черную тучку и продолжало натекать с поразительной быстротой.
Вскоре уже туча подошла к заводскому поселку на краю города, и видно стало, как тяжело она пенится и клубится, опускаясь все ниже и ниже к земле.
Такие тучи мне доводилось встречать на берегу Ледовитого океана. При виде их впадали в беспокойство птицы и звери. Эти тучи всегда приносили бедствия всему живому. Казалось, расплавленный свинец и угольная пыль висят в воздухе, мешая дышать и видеть, забивая легкие, засоряя глаза и наполняя их тяжестью.
Я не успел загнать своих птиц в голубятню. Да и никто из голубятников, как я узнал потом, не смог этого сделать.
Свирепая волна воздуха сорвала моих голубей с крыши и угнала куда-то. В то же мгновение пошел град. Да какой! Плотные куски льда величиной с голубиное яйцо миллионами маленьких бомб обрушились на землю. Через несколько секунд десятки железных крыш были сорваны с небольших домиков, а крыши, крытые толем, превращены в решето. В сотнях домов со звоном разлетелись стекла.
Внизу под балконом отчаянно визжал Тришка. Его кто-то толкал и бил, а маленький песик не видел своего обидчика и не мог ничего понять.
У дяди Саши в первые же секунды градом убило двух птиц. Третью подхватило ветром, затащило вверх — и вдруг швырнуло на землю.
Старый слесарь в одной косоворотке, без шапки кинулся спасать птицу. Он бежал от своего домика к тому месту, где упал голубь, прикрывая руками лысую голову. На полпути старик зашатался, присел на корточки. Но поднялся и опять заспешил вперед.
Добежав до птицы, дядя Саша схватил ее и сунул за пазуху. В это время несколько градин с такой силой ударили его по голове, что он медленно осел на земле. Но внезапно под рубахой у него зашевелился спасенный голубь, старик вскочил и, согнувшись, кинулся назад.
Около моего дома остановился, задыхаясь от быстрого бега, электросварщик Николай Павлович. Немного отдышавшись и не выходя из-под балкона, он закричал мне:
— Моих не видел?
И, не дожидаясь ответа, сообщил:
— Всю стаю утащило. Пятнадцать птиц. Убьет!
Я спустился вниз, занес под балкон смертельно перепуганного Тришку и сказал Николаю Павловичу:
— Придется новых голубей заводить, Николай Павлович.
— Видно, так, — невесело согласился электросварщик. И, помолчав, сокрушенно покачал головой: — А ведь какие птицы были!
* * *Этот сумасшедший шквал кончился внезапно, как и начался. Но тут же пошел такой ливень, какой в наших местах, быть может, раз в сто лет случается.
— Ну, пойду домой, — хрипло сказал Николай Павлович, и его красивое, всегда спокойное лицо потемнело, как будто буря оставила на нем свой след. Я понял, что Николай Павлович в эту минуту смирился с гибелью всей своей голубятни.
— А все-таки ты жди, сосед, — посоветовал я, стараясь как-то приободрить товарища, да и у себя этим поддержать надежду на спасение и возвращение птиц.
Ливень прекратился в середине дня.
Через полчаса пришли мокрые — хоть выжимай их — Аркашка и Орлик.
Дичок бешено поблескивал желтыми злыми глазами, а синий почтарь все время вздрагивал и хлопал избитым крылом.
Затем под балконом появились мальчишки и принесли мне мертвых Зарю и Непутевого. Голуби погибли неподалеку от дома.
Пока мы с ребятами рыли ямку в палисаднике, чтобы похоронить птиц, — на небольшой высоте прилетели Паша и Маша, Буран, все остальные голуби. Не хватало только Коленьки.
Мне было очень жаль Коленьку. С тех пор как погибла Ранняя Весна, голубь жил одиноко и грустно. Но по-прежнему, несмотря на несчастье, он любил свой дом неизменной любовью.
Перед самыми сумерками я заметил высоко в небе точку. Голубятники на любом расстоянии безошибочно отличают голубя от всякой иной птицы. Я тоже не мог ошибиться: это был голубь. Но не Коленька.
Он снижался как-то странно, будто подгребал под себя воздух правым крылом, и приближался к моему дому по непонятной ломаной линии. Коленька так идти не мог. Да и не стал бы почтарь задерживаться на полдороге. И все-таки это был он — Коленька.
Голубь тяжело опустился на балкон, как-то боком сделал несколько шажков и присел, склонив голову.
Я взял шест, чтобы согнать Коленьку в голубятню. Но почтарь, всегда быстро улетавший от шеста, на этот раз даже не пошевелился. Я подошел и осторожно взял его.
— Что же это ты, Коленька, опоздал? — спросил я. — Наверно, тебя сильно градом побило? Да и по чужим кругам ходил напрасно. Ведь напрасно, а? — И я поднес голубя к самому лицу, чтобы рассмотреть его в наступающей темноте.
Правый глаз у Коленьки затек и слезился. Левого глаза не было совсем. Его выбило градом.
СИНЕХВОСТАЯ — ДОЧЬ ВЕРНОЙ
Она выросла в голубятне у бухгалтера тракторного завода — человека, обремененного большой семьей и потому вечно занятого, берущего работу на́ дом. Бухгалтер — отец четырех девушек — часто, оставшись наедине с женой, вздыхал:
— Вот ведь беда какая, Ниловна: ни одного мальчишки не подарила ты мне. Помирать буду — некому голубей оставить.
Ниловна махала рукой на мужа и ворчала:
— Седин своих постыдился бы: седьмой десяток, а чем занимаешься?
— Ну, чем? — вяло отбивался глава семейства. Он знал, что этот разговор, как и многие предыдущие, кончится тем, что жена пойдет к соседке и станет жаловаться ей на тяжкий недуг мужа.
— А тем, — зажигалась Ниловна, потрясая перед носом мужа не раз чиненной кофточкой, — а тем, что дочерям в институт идти, а у них по одному приличному платью! А папенька на голубей тратится. Тратишься ведь?!
— Ну, трачусь, — покорно соглашался бухгалтер.
— «Ну, трачусь»! — наступала Ниловна. — Ты сколько за эту свою, за Верную заплатил! Мыслимое ли дело, отвалил за птицу ростом с кулак тридцать целковых.
